Психоанализ и полиморфная перверсия

Причина культурного различия между венскими и американскими художниками состоит в том, что венский акционизм возник из культуры психоанализа. Новое открытие довоенных теорий Зигмунда Фрейда и переосмысление психоанализа в различных его ответвлениях и уклонах, от Вильгельма Райха (который приобретет ключевое значение для Мюля) до Карла Густава Юнга (чья теория архетипов бессознательного была особенно важна для Нитча), — еще один определяющий элемент венского акционизма. Однако концепциятела в венском акционизме — отчетливо постфрейдистская: она выдвигает на первый план полиморфную перверсию в качестве источника структуры либидо, вместо того чтобы понимать сексуальность в согласии с Фрейдом — как телеологическую траекторию, по которой движется субъект, преодолевая ранние и «примитивные» стадии инстинктивного развития и приходя в итоге к гетеросексуальной генитальности, занимающей якобы главенствующее положение. Новая, постлингвистическая театральность венского акционизма берет начало именно в обращении к этим частичным влечениям, в почти программной и демонстративной регрессии к примитивным фазам сексуального развития, чтобы не сказать: в их пропагандистской инсценировке. Это специфическое противостояние напоминает, конечно, аналогичный конфликт между сюрреалистической теорией психоанализа в версии Андре Бретона и саркастической критикой сюрреализма и фрейдистской ортодоксии со стороны Жоржа Батая и Антонена Арто. Однако акционисты испытали влияние как бретоновского сюрреализма, так и «театра жестокости» Арто. Похоже, в ходеформирования акционистского проекта они прорабатывали обе позиции.

Как сообщает https://mytubs.ru, пожалуй, самое главное: акционисты совершенно открыто позиционировали себя и свое искусство в социальноисторическом контексте постфашистской Австрии. Так, Отто Мюль, старший из членов группы, во время войны провел два года в немецкой армии и позднее утверждал, что акционизм стал его личным ответом на опыт фашизма. После 1945 года Австрия, как и Германия, была оккупирована союзниками, а в пятидесятые годы началась ее систематическая реструктуризация в соответствии с законами либеральной демократии.

По мере усвоения принципов так называемого общества свободного рынка повседневное поведение в Австрии стремительно менялось в сторону американской модели маниакального потребления. Как и в случае постнацистской Германии, австрийцев, казалось, убедили, что этот переход будет более успешным, если прибегнуть к мощному подавлению и массовому забвению своего недавнего фашистского прошлого — и местной разновидности австрофашизма, и германского нацизма, навязанного стране в результате аншлюса 1938 года, и катастрофических последствий того и другого.

Таким образом, крайнее насилие, с которым работы акционистов сталкивали зрителей, берет начало в диалектике, свойственной культуре постфашистской Европы. С одной стороны, венцы, похоже, признавали, что опыт можно возродить, лишь пробив броню коллективного подавления. Соответственно, возникала необходимость в ритуальном воссоздании жестоких и чрезмерных форм осквернения и театрализованного унижения человеческого тела, поскольку вся сфера культурной репрезентации отныне соотносилась с уничтожением субъекта, принявшего в недавнем прошлом массовый характер. С другой стороны, венский акционизм стихийно подчинял тотальную реритуализацию художественных практик нарождающейся культуре «спектакля». В то время как гротескные перформансы Жоржа Матьё и Ива Кляйна давали хотя бы иронические намеки на понимание ими своей ситуации, не похоже, чтобы венские акционисты улавливали эту внешнюю обусловленность.